Чжу Цзыцин (1898 - 1948)
«Фигура отца»
Вот уже два с лишним года как я не видел отца, но я не могу забыть его облик. В ту зиму умерла бабушка, отец был отстранён от службы — вот уж точно беда не приходит одна. Из Пекина я приехал в Сюйчжоу, чтобы вместе с отцом отправиться домой на похороны. У отца в Сюйчжоу я увидел вещи, сваленные во дворе, вспомнил бабушку, и слёзы невольно покатились у меня по щекам. Отец сказал: «Такова жизнь. Не горюй, как-нибудь справимся!». Вернувшись домой и заложив имущество, отец рассчитался с долгами и снова занимал деньги на похороны. В те дни в доме царило гнетущее настроение, отчасти из-за похорон, отчасти из-за отцовской отставки. После похорон отец поехал в Нанкин на поиски работы, я же возвращался в Пекин на учёбу. Нам было по пути.
В Нанкине я встретился с другом и задержался на один день; утром следующего дня мне нужно было переправится через Янцзы до Пукоу, с тем чтобы после полудня сесть на поезд до Пекина. У отца было много дел, и мы условились о том, что он не будет меня провожать. Отец кликнул знакомого разносчика чая из гостиницы, чтобы тот проводил меня. Снова и снова давая разносчику подробные наставления, отец так и не смог успокоиться, боясь, что тот сделает всё не так; так и стоял в нерешительности. Но ведь мне в том году стукнуло двадцать и в Пекин я уже ездил раза два-три, какая в этом была необходимость? Ещё поколебавшись, отец наконец решил провожать меня сам. Я несколько раз принимался убеждать его в том, что нет нужды идти со мной, но он только отвечал: «Ничего, они всё сделают не так!»
Мы переправились через реку и пришли на вокзал. Отец взялся присматривать за моим багажом, пока я покупал билет. Вещей было много и нужно было дать на чай носильщикам, без этого нам было не обойтись. И снова отец принялся с ними торговаться. Я тогда был такой умник, всё думал, как же он нескладно говорит, не мог сдержаться, чтобы не влезть в разговор. Наконец он договорился о цене; посадил меня на поезд, занял мне место у дверей. На сиденье я расстелил пальто с воротником выдры, которое он заказал для меня. Он наказал мне быть внимательным в дороге, быть бдительнее по ночам и беречься от простуды. Ещё поручил разносчику присматривать за мной. Про себя я усмехнулся его старомодности: эти ведь только деньги знают, их что проси, что не проси. К тому же я взрослый человек, неужели не могу сам позаботиться о себе? Увы, сейчас я думаю, каким же умником я был в ту пору.
Я промолвил: «Папа, ты иди уже». Он посмотрел наружу и сказал: «Я куплю немного мандаринов. Ты побудь здесь, никуда не уходи». Я увидел за перронной оградой нескольких торговцев, ждущих покупателей. Нужно было перейти железнодорожные пути, спуститься, а потом снова взобраться на платформу. Разумеется такому толстяку как отец было трудно добраться туда. Я сам хотел пойти, но он ни в какую не соглашался — мне только и оставалось, что отпустить его. Я смотрел как он в своей чёрной шапочке, одетый в чёрную магуа и тёмно-синий ватный халат, доковылял до края путей, потихоньку, без труда спустился. Но когда он перешёл пути, взобраться на перрон уже было непросто. Он двумя руками ухватился за край и потянул ноги, его тучное тело слегка накренилось влево, выдавая натугу. Я взглянул на его фигуру, и слёзы хлынули из моих глаз. Я торопливо вытер слёзы, опасаясь, как бы не увидел он или другие люди. Когда я снова посмотрел на платформу, отец уже шёл обратно с ярко-красными мандаринами в руках. Подойдя к путям, он сначала положил мандарины на землю, медленно спустился сам, подобрал мандарины и пошёл дальше. Когда он дошёл до этой стороны, я поспешно бросился к нему. Мы вместе зашли в поезд, и отец ссыпал все мандарины на моё пальто. Его сердце будто успокоилась. Он отряхнул грязь с одежды и чуть погодя сказал: «Ну, я пошёл. Приедешь — напиши письмо!» Я смотрел, как он уходит. Он прошёл несколько шагов, обернулся и увидел меня: «Иди, а то внутри никого нет». Только когда его силуэт слился с бесконечным потоком людей и было уже невозможно его разглядеть, я зашёл в поезд и сел. У меня снова потекли слёзы.
В последние годы мы с отцом просто с ног сбились, но дела дома шли всё хуже и хуже. А ведь он с малых лет работал на чужбине, сам себя кормил и добился немалых успехов. Кто же мог знать, что к старости у него опустятся руки? Сердце его обливалось кровью, и он не мог сдерживать чувств. Душевное страдание рвалось наружу, и любые домашние пустяки приводили его в ярость. Так мало-помалу изменилось и его отношение ко мне. Но за те два года, что мы не виделись, он забыл всё плохое и теперь только скучал по мне, скучал по моему сыну. В Пекине я получил от него письмо. В письме говорилось: «Со здоровьем у меня всё хорошо, вот только рука невыносимо болит. Как примусь за трапезу или возьмусь за кисть, так становится нестерпимо. Пожалуй, близок мой уход в мир иной». Когда я дочитал до этого места, в сверкающем блеске слёз я снова увидел его тучную фигуру в тёмно-синем ватном халате и чёрной магуа. Увы, я не знаю, когда теперь снова увижу его.